Почему же мы так себя ведем? Резкое снижение социальных контактов, почти изоляция, ощущение себя скованным, запертым, постоянная тревога – все это способствует глубокому регрессу. И вот мы превращаемся в младенцев, крепко вцепившихся в материнскую грудь. Или бутылочку со смесью. Кому как повезло… И сосем, сосем, сосем – и пока сосем, чувствуем себя в безопасности.

Чтобы прекратить это безобразие, нужно, прежде всего, понять, какую именно задачу мы решаем таким псевдомладенческим способом. Вариантов тут достаточно много, однако они, на мой взгляд, делятся на две основные группы:

• Хотим быть толстыми
• Хотим есть

Жир может осуществлять роль границы между собой и миром, которую иначе простроить не получается. Мы можем чувствовать себя уязвимыми, проницаемыми, хрупкими. Нам может быть трудно отделять Я от не-Я., и тогда жировая прослойка служит заменой личностным границам, охраняет нашу идентичность. В нее можно закутываться, как в теплый халат, она будет защищать от враждебной среды, в которой «бродит» коронавирус.

Жир можно использовать, чтобы увеличить свою значимость в глазах окружающих, стать для них более видной и слышной. Чаще всего это срабатывает в детском возрасте, когда истинное "я" ребенка игнорируется родителями. И в попытке сделать свое мнение более весомым используется реальный, физический вес. И сейчас, когда мы под влиянием карантина вновь чувствуем себя маленькими и уязвимыми, мы можем раздуваться, подобно индюку, с помощью лишнего веса.

Полнота может подпитывать нашу фантазию о возвращении во внутриутробное состояние. Зачастую травматичные роды, усугубленные неудовлетворительным контактом с матерью в первые месяцы жизни, вызывают у младенца фантазии о возвращении во внутриутробное состояние. И эти фантазии, вместе с гипертрофированной потребностью в идеализации, сохраняются во взрослом состоянии.

При возникновении ситуаций, подобных сегодняшней и актуализирующих параноидные младенческие тревоги, эти фантазии могут быть символизированы на уровне тела в форме избыточного веса, создающего иллюзию пребывания во чреве матери. Жировые отложения окутывают, укачивают тело, защищают, отделяют его от внешнего мира, подобно околоплодным водам. И возвращают утраченное при рождении чувство безопасности.

Если мы хотим именно есть, непрерывно есть, а полнота является лишь побочным эффектом этого занятия, а не его целью – то это уже совсем другая история. Это история Отношений и Тревоги.

С тех самых пор, как мы родились на свет и наши отношения с миром начались отношениями с материнской грудью, еда символизирует для нас и канал связи с матерью, и материнскую любовь, и саму мать. Четыре базовых страха, которые испытывает каждый человек, и которые лежат в основе любой тревоги – страх аннигиляции (смерти), страх потери объекта, страх потери любви объекта, страх кастрации (потери самоуважения, чувства собственной значимости). Легко заметить, что связь с матерью или просто ее присутствие рядом гасит любой из этих страхов. И когда мы начинаем есть – бессознательное считывает это как пребывание в ранних материнских объятиях - и наши тревоги уходят. Причем это работает как с невротическими тревогами, так и со вполне реальными страхами, порожденными пандемией.

Бывает и по-другому. Когда ребенка кормит грудью мать, переполненная влечением к смерти (избыточно агрессивная или в депрессии, или суицидальная, или затопленная тревогой…) – ребенок «наполняется» этим же влечением.

Когда мать кормит ребенка не потому, что хочет напитать его любовью и заботой, а чтобы он уснул и замолчал, отстал, оставил в покое, дал жить своей жизнью (по сути, умер) – еда становится способом символического убийства.

И тогда еда становится способом наполниться смертью.

Причинить себе боль, вред, уничтожить себя.

И тогда приступы булимии нужно интерпретировать как суицидальные импульсы.

Или как замену известной болью (перееданием) – другой боли, душевной, невыносимой для переработки.

Если ребенок на протяжении всего детства использовался, как контейнер для материнской агрессии по отношению к другим членам семьи, перерабатывал ее и переполнялся виной за свои чувства – тогда булимия, как возможность переполниться и испытать за это вину, будет способом оставаться в привычной эмоциональной структуре.

Так переедание становится аутоагрессивным, или аутосадистическим действием. Способом символически напасть на мать внутри себя. Мать-врага, мать-предательницу. Мать-родину, которая покинула нас, оставила наедине с эпидемией-бедой. Этому способствует ассоциативная связь нашего тела и матери – ведь когда-то мы реально были частью ее тела, мы из него вышли…

Существует связь между перееданием и завистью, особенно завистью вытесненной. Завистью, которую мы не признаем. Не признаем потому, что нас научили – «зависть плохое чувство». Потому что зависть свидетельствует о наших дефицитах, о том, что у нас нет чего-то желанного и важного. А у других – есть. И это обидно… Мы завидуем, когда чувствуем себя маленькими, беспомощными, незначительными, невесомыми. Пустыми. Когда много боли, неопределенности, тревог, а готовых решений для выживания нет. Как у несчастных младенцев, которые попали в незнакомый для них мир. А еда (материнское молоко) может нас наполнить, придать веса, успокоить, «занавесить» нашу зависть по отношению к большим идеальным взрослым. Которые где-то, наверное, есть, и которые знают, как разбираться со всем этим дерьмом. И мы едим, потому что еда позволяет забыть о необходимости искать новые стратегии, новые способы жить в новом мире.

Нам пора понять, что мы не «заедим» пандемию. Мы ее можем только пережить, переработать. Съесть и переварить, а не заесть. Съесть, переварить и отправить продукты жизнедеятельности по назначению. И встретить окончание карантина спортивными, подтянутыми и мобилизованными.