Потом они родили детей, и эти дети потом родили внуков. Вот эти внуки и будут носителями коллективной травмы, вне зависимости от того, реально она коснулась их семьи или нет.

Для тех, чью семью травма миновала, достаточно травмы свидетеля и общего содержимого коллективного бессознательного. Так весь народ становится носителем травмы – Голодомора, Великой Отечественной войны, ГУЛАГа. Я располагаю эти травмы в порядке убывания смертности – и соответственно в соответствии с их участием в формировании национальной идентичности.

Коллективная травма, являясь частью национальной идентичности, к сожалению, становится способом восстановить национальную идентичность в тот момент, когда она от чего ты по какой-то причине страдает, начинает разрушаться. И это то, что мы можем наблюдать в реалиях сегодняшнего дня. Когда после начала войны появилось много людей, которые стали говорить «мне стыдно, что я русский». Причем по самым разным, временами противоположным причинам.

Чаще всего к навязчивостям приводит очень ранний, до вербальный, травматический опыт. Например, когда его жизнь подвергается опасности, особенно если опасность исходит от его матери.

Ребенок рождается на свет и, как любой несамостоятельный, нуждающийся в доращивании детеныш, обладает инстинктом, который обещает ему встречу с заботливой защищающей Мамой, которая обеспечит ему, беспомощному, возможность выжить во враждебном мире.

Если между этой инстинктивной фантазией и реальностью обнаруживается резкий разрыв, если поведение матери вместо защиты представляет угрозу жизни ребенка – то такая реальность не интегрируется. Невозможно интегрировать опасность, исходящую от самого близкого на свете существа, невозможно интегрировать собственное желание убить ее в ответ. Так «застревают» на границе психики инкапсулированные ужас, гнев, отчаяние, стыд и вина. И в дело вступает навязчивое повторение, как бесконечные попытки понять «что это было». Потому что любой опыт нуждается в интеграции, стремится к ней. Психика стремится заполнить пустоты.

Терапия таких состояний – дело долгое и непростое. Прежде всего, необходима реставрация ранней истории и поиск в ней непереносимой реальности, воспоминаний о которой очевидно нет. Для этого используется воспоминания родственников, рассказы о детстве, общее представление о социальных и семейных традициях того времени, идет накопление информации в переносе и контрпереносе.

Навязчивость, как любой симптом, любой символ – сугубо индивидуальна и должно быть найдено то, что зашифровано в этой навязчивости именно этим пациентом. Одно и то же навязчивое мытье рук – может быть как смыванием вины или стыдной грязи, так и способом «включить» СуперЭго, позвать родителя, который постоянно настаивал на мытье рук… особенно если этот родитель был в порыве гнева бессознательно «уничтожен».

В начале терапии нужна долгая работа по отражению пациента таким, какой он есть. Ведь мы знаем, что пациента с ранним травматическим опытом в младенчестве мать не отражала или отражала плохо. Не рассказывала ему, кто он и какой он. Не понимала, не умела. И в терапии нужно заполнить этот пробел, построить и укрепить Эго анализанта. И только после этого можно пытаться интегрировать травматический опыт, символизированный навязчивостью.

Также обязательно надо помнить, что навязчивое повторение – суть самоуспокоительная процедура. Чистая культура инстинкта смерти. Она снижает постоянную тревогу пациента за счет сшибки противонаправленных импульсов. Проще говоря «удар» по тревоге навязчивого действия сводит ее на нет, обнуляет. Минус один и плюс один в сумме дают ноль.

Поэтому навязчивое действие полезно, как защита от смерти, и его нельзя отбирать до восстановления и разворачивания Либидо, которое свяжет Мортидо и обезвредит его.