Начать, конечно, стоит с Франца Александера, одного из основателей психосоматической медицины. Он предложил идею специфических конфликтов, которые выражаются в специфических телесных симптомах. Его знаменитая 'чикагская семёрка' заболеваний рассматривалась как результат хронически неразрешённых эмоциональных конфликтов. Однако со временем стало понятно, что связь психики и тела гораздо сложнее.

В это же время в Соединённых Штатах работала Фландерс Данбар, которая одна из первых систематизировала психосоматическую медицину. Она предложила рассматривать хронические заболевания через призму личностных особенностей пациента, считая, что у каждой болезни есть свой 'психологический профиль'. Данбар подчеркнула значение характера и эмоциональных паттернов, которые формируют уязвимость к тем или иным соматическим заболеваниям. Её идеи связали психоаналитическое понимание личности с медицинской практикой и подготовили почву для более сложных концепций французской школы психосоматики. Именно французы сделали следующий шаг — они сместили фокус с типологий личности к самому процессу психосоматического функционирования.

Французская школа психосоматики во главе с Пьером Марти предложила вместо поиска 'симптом = конфликт' думать о психосоматическом функционировании, о дефицитах символизации, о 'белом психизме'. Именно этот сдвиг – от поиска конкретной причины к рассмотрению особенностей функционирования психики – открыл путь современному пониманию психосоматических процессов.

Сегодня психоанализ не ищет 'универсальной формулы' психосоматики. Скорее, мы говорим о множественности подходов и о том, что психосоматический феномен можно описывать разными языками. Французы, британцы, аргентинцы – каждая школа нашла свой ракурс. Именно в этом многообразии и рождается то, что мы можем назвать современной психоаналитической психосоматикой.

Французская школа психосоматики предложила концепцию 'белого психизма' и 'оператуарного мышления'. Марти и его коллеги считали, что главная проблема – это дефицит символизации, неспособность психики перерабатывать аффекты. В таких условиях тело становится ареной, где разворачиваются процессы, не нашедшие выхода в психическом.

Британская школа, опираясь на объектные отношения, смотрела на психосоматику через призму ранних межличностных отношений. Винникотт говорил о том, что тело может заболеть там, где психическая организация недостаточна, и где не хватило холдинга. Балинт вводил понятие 'базового дефекта', а Кляйн и её последователи подчёркивали соматические эквиваленты тревоги и депрессии. Для британцев психосоматика – это всегда вопрос о том, как объектные отношения структурируют или разрушают психику.

И хотя впервые о психанализе как о терапии межличностными отношениями начал говорить Харри Стек Салливан (американский психоаналитик, 1930–40-е годы) именно в британской школе, в развитии теории объектных отношений, пошла речь о том, что психическое здоровье понимается как функция того, какие внутренние и внешние отношения человек способен выдерживать. И психоанализ стал не только интерпретативной техникой, но и техникой построения межличностных терапевтических отношений. Включая отношения пациента со своим телом.
В современной традиции именно реляционный психоанализ (Стивен Митчелл, Джей Гринберг, с 1980-х) закрепил понятие, что психоанализ — это «терапия отношений» (и терапевтическая диада сама является матрицей для изменения). 

Аргентинская школа, сильно вдохновлённая Бионовской линией, подчёркивала значение α-функции, способности превращать сырые чувственные элементы в мыслимые образы. Там, где α-функция не работает, появляются β-элементы, и они могут закрепляться в теле. Кроме того, аргентинцы придают большое значение социальному и групповому контексту – влияние Пичон-Ривьера здесь огромно. Именно поэтому в Аргентине психосоматическая терапия часто строится в группах.

Аргентина дала особую, «практико-семиотическую» ветвь психосоматики: интерес к тому, как аффект превращается в телесную «речь», и какими средствами анализа это уловить — в группе, в индивидуальном дискурсе, в «языке органа». Исторически линия тянется от группового и социально-психоаналитического мышления Энрике Пичон-Ривьера к «языку органа» Луиса Кьоццы и к лингвистически выверенным методам анализа речи, ассоциированным с именем Давида Либермана. 

Энрике Пичон-Ривьер: от «взаимосвязей» к психосоматике
Пичон-Ривьер вводит мышление «через vínculo» (связь) и через групповую задачу: симптом рождается как сбой в обучении/адаптации системы «индивид — группа — реальность». Его ранние тексты прямо обсуждают «базовые понятия психосоматической медицины» и динамику телесных феноменов как сцепление аффекта, истории и ситуации. 

Клиника. Телесный симптом — не «немой», а «социально разместимый»: это ответ там, где личностная и групповая система не удерживает тревоги утраты/вторжения. Тело берёт на себя часть «задачи» группы (семьи), становясь депо не-переработанных аффектов.

Техника. Работа с оперативными группами: распаковать «общую фантазию» и невыполненную задачу, в рамках которой соматическое берёт удар на себя.

Аналитик обращает внимание на реальные коммуникации, роли и «знание в действии» (ECRO), чтобы вернуть психическому возможность перерабатывать аффекты вместо соматического ответа.

В отличие от французской «слепоты симптома», здесь симптом «видим» в социальном поле; в отличие от кляйнианцев — меньше онтологизации фантазии, больше ситуации и учёта группового контекста. 

Луис Кьоцца: «язык органа» и патобиография

Кьоцца радикализирует вопрос смысла: не просто «символ» вообще, а конкретный язык органа — как именно печень, сердце, кожа «говорят» определённые аффективные темы. Его тезис: при определённых оборонах переработка аффекта ломается так, что разрядка делает аффект неузнаваемым — он переживается как «чисто соматическое», лишённое значения; задача анализа — восстановить утрачиваемую связку «аффект ↔ смысл ↔ орган». 

Клиника. «Патобиографии» конкретных заболеваний (например, ишемическая болезнь сердца как история «игноминии/позора», и т. п.) — не редукция, а построение смысловой матрицы, помогающей пациенту вновь распознать свой аффект как аффект, а не как «немой» телесный факт. 

Техника. Тщательная реконструкция биографической сцепки: какие защитные цепочки делали аффект неузнаваемым, как именно орган «взял слово».

Языковая и метафорическая работа вокруг органа: «что именно рассказывает это тело, этим органом, в этой ситуации?»

С французами общий пункт — клиника дефицита символизации; но Кьоцца отказывается считать симптом «слепым»: он «говорит» на органном идиоме. От кляйнианцев его отличает меньшая универсализация фантазии и более «семантический», текстологический подход к телесному. 

Давид Либерман (и линия ADL/DLA): от желания и обороны — к картированию дискурса.

Либерман смещает оптику на структуру речи и её соответствие классам влечений/защит: как именно пациент строит высказывания, сюжеты, акты речи — и что за этим стоит на уровне желаний и оборон. Его ученики (прежде всего Д. Мальдавски) разработали Алгоритм Давида Либермана (ADL/DLA) — набор инструментов для систематического исследования желаний и защит в рассказах, актах речи и словах. Этот метод стал мостом между психоанализом языка и клиникой, включая психосоматические материалы. 

Клиника. В психосоматике важны «дырки» и «сматывания» в дискурсе: где рассказ обрывается, становится операциональным, где акты речи беднеют — там же часто и тело «говорит». Картирование дискурса позволяет заметить провалы символизации до того, как они становятся соматическими событиями.

Техника. Анализ трёх уровней: нарративы → речевые акты → слова.

Сопоставление паттернов речи с устойчивыми оборонительными конфигурациями и классами влечений; это даёт операционализируемый путь к диагностике и динамическому формулированию случая. 

С французами — согласие в констатации «операциональной речи», но вместо «слепоты» — диагностируемая структура дефицита; с кляйнианцами — общая вера в бессознательное, но упор на лингвистическую форму как ключ к восстановлению символизации.

Сводка различий и общий знаменатель:

Пичон-Ривьер: симптом как срыв совместной задачи в системе «индивид–группа–реальность»; работа через vínculos и групповые процессы. 
Кьоцца: симптом как органный идиом — аффект утратил распознаваемость и «говорит» телом; анализ возвращает семантику аффекта и органа. 
Либерман (→ ADL/DLA): систематический анализ дискурса выявляет где и как ломается символизация; это даёт карту желаний/защит, релевантную для психосоматики. 

Общий знаменатель аргентинской линии: симптом не «слеп» — он либо социально размещён (Пичон-Ривьер), либо говорит на органном языке (Кьоцца), либо уловим в структуре речи (Либерман/ADL). Это делает акцент на восстановление символизирующей функции — через группу, через смысл органа, через реконструкцию дискурса.

Параллельно групповая психоаналитическая терапия психосоматики развивалась и в Европе. В книге Гюнтера Аммона «Psychosomatische Therapie» («Психосоматическая терапия») он описывает свою технику, которую можно назвать структурно-динамическим групповым психоанализом.

Ее основные идеи: 
- Группа как терапевтический инструмент.
Аммон считал, что психосоматический пациент страдает от дефицитов развития Я — недостаточной структурированности личности, слабости границ, дефицита способности к аффективной регуляции. Индивидуального анализа бывает недостаточно: нужен опыт отношений с множеством других. Поэтому он развил именно групповую психоаналитическую технику.

- Мультилатеральный перенос.
В группе пациент может «разложить» свои внутренние объекты на многих участников: кто-то оказывается контейнером для агрессии, кто-то — для зависимых частей, кто-то — для идеализированных аспектов. Это позволяет вынести фрагментированное внутреннее Я во внешний мир и начать с ним работать.

- Реконструкция структуры Я.
Техника Аммона направлена не только на интерпретацию конфликта, но и на создание структур, которые у пациента не были достаточно развиты. В группе человек учится выдерживать фрустрацию, диалог, отвержение, агрессию, соперничество. Эти процессы служат строительным материалом для нового опыта Я.

- Фокус на психосоматике.
Аммон подчёркивает, что телесные симптомы — это язык дефицита отношений. В группе тело начинает «говорить» через напряжение, психосоматические вспышки, изменения в дыхании, моторике. Аналитик помогает переводить этот язык тела на язык отношений.

Методика работы: 
Аналитик удерживает рамку группы, но допускает активное участие (Аммон выступал против чрезмерной «нейтральности»).

Интерпретации даются не только индивиду, но и всей группе — как единому организму.

Используются метафоры тела: симптом рассматривается как «сообщение» группы.

Большое внимание уделяется процессу взаимодействия «здесь-и-сейчас», который рассматривается как модель внутренних процессов пациента.

Цель техники Аммона — не столько устранение симптома, сколько укрепление структуры Я, формирование способности выдерживать отношения без ухода в соматизацию.

Если коротко: техника Аммона — это групповая психоаналитическая терапия, ориентированная на реконструкцию структуры Я и работу с психосоматическими проявлениями как языком дефицитарных отношений.

Отдельно стоит сказать о Джойс МакДугалл. Она не принадлежала строго ни к одной школе, но её уникальность как раз в том, что она смогла объединить французскую и британскую традиции. Её метафора 'театр тела' стала чрезвычайно плодотворной: если психика не может поставить пьесу, то тело берёт на себя роль сцены. Она также ввела понятие 'нормопатии' – состояния, где внешняя приспособленность скрывает глубокую внутреннюю пустоту. МакДугалл – это пример того, как аналитик может создавать новый язык, соединяя разные традиции.

Она работала на стыке британской и французской психоаналитической традиции и разрешила их противоречие, которое выглядело так:
Мелани Кляйн и её школа утверждали, что в основе всякого симптома или психического феномена лежит бессознательная фантазия. Даже телесные симптомы рассматривались как выражение бессознательных фантазий, связанных с объектными отношениями.

Французская психосоматическая школа (Institut de psychosomatique de Paris, Pierre Marty, Michel Fain, Christian David) исходила из клиники «оператуарного мышления» (pensée opératoire). Там говорили, что психосоматический симптом «слеп», то есть не символичен и не несёт фантазматического содержания, а выражает скорее дефект психического аппарата: невозможность символизации и регресс на уровень соматического ответа.

Джойс МакДугалл предложила промежуточный путь.

Она не отказалась от идеи фантазии, но расширила само понятие фантазии. Для неё бессознательные процессы могут выражаться не только в классическом символическом ключе (сновидения, истерические симптомы), но и в неспособности к символизации.
То есть отсутствие символа или его «немота» — это тоже форма фантазии, только «негативная».

В книге «Театры тела» (Théâtres du corps, 1989) она писала, что телесный симптом возникает там, где «театр воображения» (сновидения, фантазии, игры) не способен вместить и переработать аффекты.

Симптом тогда не слеп, а говорит об утрате символизирующей функции: он становится «сценой без актёров», телесной разрядкой.

Она сказала: противоречие снимается, если мы расширим понятие фантазии. Не только «театр воображения», не только сцены со снами и образами выражают бессознательное. Тело само становится театром. Там, где психика не может облечь аффекты в образы, бессознательное начинает говорить телом.

МакДугалл назвала это «бессознательной фантазией тела». Это не фантазия в кляйнианском смысле — с персонажами, объектами и драматургией. Это фантазия, вписанная в телесные процессы: в спазм, в воспаление, в астму, в кожное высыпание. Тело как будто «ставит спектакль» вместо воображения. Не театр символов, а театр физиологии. Таким образом, симптом перестаёт быть абсолютно «слепым», как у Марти. Он выражает нечто — но выражает на примитивном языке, до-символическом, где смысл даётся не через образы, а через сценографию тела. МакДугалл писала: «Симптом — это спектакль без слов, немая сцена, на которой тело вынуждено разыгрывать то, что психика не сумела перевести в драму воображения».

Таким образом, МакДугалл связала обе позиции:
с британской стороны — симптом коренится в бессознательном и связан с фантазией; с французской — в психосоматике мы видим клинику, где фантазия обеднена или блокирована, и поэтому симптом кажется «слепым». «Слепота» симптома — это не отсутствие фантазии, а свидетельство её радикального дефицита или неспособности быть символизированной.

Совсем другой поворот мы находим у Махмуда Сами-Али. Он предложил реляционную теорию психосоматики. Для него болезнь – это не просто дефицит психического функционирования, а нарушение отношений с Другим. Тело становится местом, где субъект пытается удержать контакт, когда слова невозможны. Симптом перестаёт быть метафорой и становится буквальным посланием. В этом смысле болезнь – это сценарий без репрезентаций. Задача терапии – не столько интерпретировать символику болезни, сколько восстановить способность к реляции и символизации.

Итак, в теории Сами Али:
- Симптом (в том числе телесный) — это не изолированное проявление «болезни», а выражение нарушенных внутренних и внешних отношений субъекта: с собственным телом, с другими людьми, с объектами психического мира.

- Соматический процесс рассматривается как язык отношений, когда психика не находит возможности выразить конфликт словами или фантазиями, и тогда тело становится ареной этих отношений.

- В терапии важно не только понимать внутренние конфликты, но и создавать такие условия взаимодействия (в том числе в группе), где пациент может пережить и преобразовать свои реляционные паттерны — то есть привычные способы строить связь с другими.

Индивидуальный и групповой анализ
Сегодня психоаналитическая терапия психосоматики развивается не только в индивидуальном формате. Групповой анализ, показал свою огромную ценность. В группе оживает динамика, которую невозможно воспроизвести в кабинете один на один. Пациент сталкивается с другими, получает возможность увидеть и переработать свои соматические проявления в поле живых отношений.

Сочетание с арт-терапией
Отдельный важный инструмент – это арт-терапия. Уже Сами-Али писал о том, что творчество и игра могут выступать эквивалентами сновидений. Рисунок, движение, экспрессия позволяют пациенту обойти блок символизации и найти язык, где психическое и телесное соединяются. Арт-терапия становится способом вернуть воображаемое и оживить внутренний театр.

Сочетание с телесными практиками
Не менее важны и телесные практики. Сами-Али подчёркивал: движение, жест, дыхание, ритм – всё это может стать терапевтическим полем. Не как физиотерапия, а как пространство, где тело начинает говорить. Телесная практика становится эквивалентом сна, в котором оживает символизация.

Как объединить техники под зонтиком психоанализа?
Возникает главный вопрос: если мы используем и индивидуальный анализ, и группы, и арт-терапию, и телесные практики – как удержать всё это под 'зонтиком' психоанализа? Ответ, на мой взгляд, в том, что психоанализ сегодня – это процесс выстраивания терапевтических отношений, а не только  интерпретативная техника. Это прежде всего работа над осознанием бессознательного процесса, символизацией реальности, над отношениями субъекта с Другим. Если мы сохраняем этот вектор, то все дополнительные медиаторы – арт, тело, группа – становятся не отклонением, а расширением психоаналитического поля. 

Когда мы говорим о психоаналитической группе, то первое, что становится очевидным, — это множественность линий переноса. В индивидуальном анализе перенос кажется более «прямолинейным»: фрагментированный психосоматический пациент направляет его на аналитика, иногда — на фигуру супервизора или даже на саму институцию, которая гарантирует рамку. Этот мультилатеральный перенос в индивидуальной работе нередко становится источником осложнений: пациент как будто не может «собрать» свой опыт в одно поле, он всё время распадается на куски — на фигуру терапевта, на фигуру надзирающего, на образ института как всевидящего Другого.

Но в группе мультилатеральность переноса перестаёт быть осложнением и превращается в ресурс. Для пациента с множественными фрагментами Я — а именно такие пациенты и приходят в психоаналитическую психосоматику — группа оказывается зеркальной поверхностью, где каждый фрагмент находит себе адресата. Одни части психики проецируются на одного участника, другие — на другого, третьи — на ведущего. Пациенту не нужно удерживать единство переноса, которое для него пока непосильно. Он получает возможность разложить свои фрагменты, доверить их разным «другим», и тем самым увидеть их существование в пространстве отношений. Группа становится тем самым множественным экраном, на котором проецируется внутренний фильм фрагментированного Я.

Если же мы переходим к области арт-терапии, то здесь мы встречаем другой язык, но тот же самый процесс. Арт-продукт — рисунок, лепка, живописный жест — это не просто картинка или вещь. Это сновидение, созданное с участием движений тела. Так же как во сне, в арт-продукте мы встречаем сплав образа и моторики. Рука, движение кисти, нажим карандаша — это то, что возвращает нам к телу.

Иногда творчество выступает как форма эвакуации, как моторная разрядка — но разрядка, воплощённая в материальном следе. В речи мы можем «сбросить» напряжение через само говорение. В рисунке или лепке то же самое происходит на уровне моторного действия, которое застывает в линии или форме. Бессознательному процессу легче прорваться в арт-продукте,  чем в речи, именно потому, что он не встречается с цензурой сознания. Его можно рассматривать как «ошибочное действие», как психический компромисс, которому удалось пробиться.

Поэтому арт-терапия — это не «художественное занятие» и не украшение психоанализа. Это способ дать телу возможность говорить там, где слова пока не могут.

Телесные практики развивают эту же линию. В психоанализе мы редко позволяли себе прямо работать с телом, но опыт психосоматики нас учит: тело всё равно говорит, даже если мы стараемся его «не замечать».

Когда пациент идёт к остеопату, на массаж или начинает выполнять определённые движения, с телом происходит особая распаковка. Эмоция, которая годами была упакована в мышечном зажиме или в блоке дыхания, начинает выходить. И здесь важно не просто «почувствовать облегчение», но суметь ассоциировать. Какое воспоминание приходит вместе с расслаблением этой мышцы? Какой образ всплывает, когда пациент делает то или иное движение? Тело хранит память, и эта память жива.

Мы можем поддерживать пациента в этой распаковке, приглашая его ассоциировать на движения, на ощущения, на возникающие телесные образы. В этот момент речь и тело соединяются, и бессознательное получает возможность быть поднятым на уровень осознавания.

Неожиданным образом даже такие дисциплины, как НЛП, дают нам полезные наблюдения. Подстройка, ведение, ритм речи — всё это давно известно в гипнозе и в психоанализе, но НЛП сделало это более очевидным. Когда терапевт улавливает дыхание пациента, его темп речи, его микродвижения, и мягко подстраивается под них, тревога снижается. Это создаёт пространство для дриминга — для того самого свободного блуждания ума, которое так важно для аналитического процесса.

В этом смысле нейролингвистика напоминает нам: бессознательное живёт в языке, но язык всегда телесен. Тембр, ритм, паузы — это тоже тело, только «одетое» в слова.

И всё это возвращает нас к главной задаче психоанализа. Наша цель — вывести бессознательное из тени, поднять его на уровень осознавания. Но если бессознательное хранится в теле, если оно спрятано в мышцах, в жестах, в дыхании, то поднять его можно только с участием тела.

Именно поэтому мы не должны бояться включать тело, искусство, движение, голос. Это не «отдельные практики», не набор упражнений, заимствованных из других подходов. Если мы сохраняем цель — провести именно психоанализ, то всё вышеперечисленное становится материалом для анализа, этапами сложного пути к осознаванию.

Группа, арт-терапия, телесные практики, ритм речи — всё это не дополнительные методы, а разные языки одного и того же бессознательного. Оно ищет выход и находит его то через перенос, то через рисунок, то через мышечный спазм, то через паузу в речи.

Задача аналитика — помочь пациенту услышать этот язык, собрать эти разрозненные куски в историю, в нарратив, в процесс понимания. И тогда то, что раньше было хаотическим шумом тела и образов, становится частью психоаналитического пути.

В конечном счёте психоанализ и остаётся терапией отношений. Только эти отношения включают не только другого-человека, но и собственное тело, собственные движения, собственные образы. Психоанализ остаётся верным себе именно тогда, когда он готов расширять свой инструментарий, но не забывает цель: провести именно психоанализ, а не сохранять видимость следования психоаналитическим правилам - и тогда все вышеперечисленное будет не отдельными упражнениями и практиками, не техниками ради техник - а материалом для анализа, этапами сложного пути.

Именно это делает психоанализ живым и современным — способным разговаривать с телом, с образом, с группой, с речью, и всё это превращать в ткань психоаналитической работы.

Заключение

Подводя итог: за сто лет мы прошли путь от Александера и его поисков психосоматических конфликтов до сложных и многослойных теорий психосоматического функционирования. Сегодня психоанализ говорит на многих языках: французском, британском, аргентинском. И всё же общее у них одно – стремление вернуть телу и психике способность быть вместе, а пациенту – возможность говорить, чувствовать и жить. Именно это остаётся сердцем психоаналитической терапии психосоматики.